Я на тот момент как-то привыкла считать, что Тарковский — в общем, молодой режиссер (ну, примерно, в таком ключе: «молодой гений»). А оказался довольно мрачный мужик, одетый модно и с претензией (в Питере одевались по-другому), совсем не молодой по моим тогдашним понятиям, и все перед ним за столом ужасно лебезили. А еще ужаснее было то, что ему это явно нравилось.

Он был довольно саркастичен, и, время от времени, сквозь зубы как-то очень обидно для окружающих шутил. Я ждала, что кто-то взорвется, но все молча хавали.

У нас-то на «Ленфильме» был другой стиль отношений всех со всеми: все «на ты», все лёшисенивовы, исключения — лишь для классиков. Ну и, соответственно, все всем говорили, что хотели, без табели о рангах. В Москве уже тогда было по-другому.

Ну, мое какое дело.

Я забилась в угол стола, кругом обсаженного знаменитостями, да помалкивала.

В общем, он мне не понравился. Ну, вот у меня так часто бывало: мне кино нравится, а его создатель — не очень. Хотя про фильмы Тарковского говорить «нравится» — смешно и глупо. Я по ним с ума сходила. Ну, за исключением, пожалуй, «Соляриса» и двух последних лент. То есть, я и про эти ленты понимала, что они сделаны выдающимся мастером, но вот так.

А потом, собственно, премьера «Сталкера» в Доме кино, про которую как-нибудь расскажу отдельно.

И вот, сталбыть, ленинградский кинотеатр «Художественный» приглашает ААТ после премьеры «Сталкера» два вечера подряд провести встречи-диспуты со зрителями, а у него тогда материальное положение оставляло желать, и он согласился.

А мне предлагают вести эти его беседы с народом. Я, натурально, в полном восторге. Но держу фасон и делаю вид, что мне вести творческие вечера (мастер-классы, как бы сейчас сказали) великого человека — пустяк-дело.

И вот он в первый вечер приходит, два тогда совсем еще молодых, но уже обласканных большой славой питерских режиссера (считающих себя его учениками) — за ним пальто по очереди носят, Лариса Пална куда-то запропала (не было ее в первый вечер в «Художке»).

ААТ спрашивает меня: «Ну, про что говорить-то будем?».

— Да, про что спросят, про то и будем! — пижоню я, хотя у самой поджилки-то подрагивают.

Пока сопровождающие пьют чай в кабинете директора, он молча ходит со мной по еще пустому фойе, увешанному плотниковскими портретами актеров и актрис в цветах и шляпах, и язвительно кривится. Мне неловко — то ли от молчания, то ли еще от чего. И я говорю:

— Андрей Арсенич, странные, всё же, люди — артисты, правда?

Он смотрит на эти портреты, иронически усмехаясь в усы, и отвечает: «А вы уверены, что они — вполне люди?!».

…Назавтра мы уже встречаемся как добрые знакомые: предыдущий вечер прошел хорошо, диалог получился, публика готова была его на руках носить, в общем, скепсиса и язвительных усмешек у мэтра поубыло.

Он как-то даже помолодел, стал улыбаться и приосанился. На него — вопреки моим представлениям о небожителях — публичный успех действовал точно так же, как и на обычных людей: ему нравилось.

Второй вечер прошел еще круче.

Всё-таки, за питерскую публику — по крайней мере, тогда — стыдно не было: публика была супер! Всё понимала, ловила нюансы влёт, считывала намеки, и с юмором было всё в порядке.

И вот уже всё окончилось, уже коньячок в кабинете директора, Лариса Павловна, два молодых гения, ААТ.

— А вам-то фильм как? — вдруг спрашивает меня ААТ.

Я сказала, но что-то в моем ответе (вполне восторженном и подробном) Тарковскому показалось подозрительным, и он стал допытываться. Я и брякнула:

— Ну, вообще-то, меня учили, что если чужим пользуешься, на цитату ссылочку бы неплохо оставлять…

— Не понял… Вы про что?

— Ну, как: про золотой шар и свидригайловскую баньку…

Он некоторое время молчит и хмурится, ему явно не понравилось, то, что я сказала. У меня сердце упало в пятки, но он вдруг улыбнулся.

— Ну и молодец, что заметила. Но больше не говори никому!

Я киваю головой, как китайский болванчик, и в тот же вечер нарушаю обещание, хвастаясь половине города своей прозорливостью.

… Проходит сколько-то времени, наступает 50-летний юбилей Тарковского, в питерских кинотеатрах везде показывают его ретроспективы, все пишут юбилейные статьи о нем, снимающем сейчас в Италии, и вдруг — как гром средь бела дня: Тарковский остался за границей. Для всех это такой шок, что новость даже не обсуждается особо; просто я вижу, что в тот вечер куча народу напивается в ленинградском Доме кино…

…Проходит еще сколько-то времени, и Тарковский, про болезнь которого все, конечно, знали, умирает. И снова шок: словно все надеялись, что уж его-то смерть непременно пощадит…

Мы сидим вчетвером в Доме кино, в ресторане — Герман с Кармалитой и мы с Павловым, пьем, Герман вдруг всхлипывает и говорит:

— Пусто стало…

Выпивает одним махом, и разражается длинным монологом про то, что даже если бы ААТ ничего больше не снял, самим фактом своего существования он поддерживал бы в человечестве идею о том, что культура жива.

Возразить нечего.

Пост в Фейсбуке и обсуждение

Он создал свой уникальный кинематограф, масштабный киномир, — у которого за эти тридцать лет появилась масса подражателей. Его особый способ кинематографического мышления, кинематографической пластики пытались копировать. Копии иногда были даже недурны. Шедевров, однако, среди этих копий не случилось.

Сегодня — как и тридцать лет назад — язык Тарковского по-прежнему уникален и безошибочно узнаваем с первого взгляда.

И всё-таки, ныне о кинематографе Тарковского куда глубже, чем киноведы, размышляют философы и богословы. Именно им искусство Тарковского дает сегодня массу поводов рассуждать о состоянии человеческого духа, о том, как, куда, какими путями движется человек, как строятся его отношения с Вечностью.

Наша ретроспектива «30 лет без Тарковского», вобравшая в себя всё, снятое самим Мастером, и многое (практически, основное) снятое о нем, — призвана решить важную, пусть и не глобальную задачу: позволить зрителю просто прийти в кинозал и увидеть этот кинематограф целиком, с «комментариями» современников, каковыми, без сомнения, являются собранные в программе документальные фильмы об Андрее Тарковском.