Я его впервые запомнила в кино — наверное, как и все люди моего поколения — в раннем детстве, в дико смешной короткометражке Гайдая «Пес Барбос».
Но недолго он потом для меня оставался Балбесом, потому что чуть ли не сразу вслед за тем появилась картина «Когда деревья были большими», и я, заливаясь слезами, смотрела, как на перроне к нему, плача, прижимается Инна Гулая, а он не знает, куда девать руки…
А потом был «Ко мне Мухтар», и я опять заливалась слезами.
Вот ведь странная какая штука: что он, что Леонов, всю жизнь считались записными комиками, а как начинаешь их вспоминать — так и вспоминается прежде всего, не как хохотала, а как рыдала на их фильмах…
Я много лет кряду, пересматривая «Андрея Рублева», всегда закрывала глаза на эпизоде с Никулиным — не могла смотреть. Много лет кряду не видела этого эпизода, потому что после первого просмотра фильма, не будучи готова к тому, что увижу, просто не могла спать — этот кошмар сразу вставал перед глазами. А зал сперва всегда начинал хохотать по привычке, и очухивался лишь в конце, внезапно немея от ужаса…
И я не знаю в мировом кино любовной сцены пронзительнее, чем утреннее чаепитие перед возвращением Лопатина на фронт — в обожаемом мною фильме Германа «20 дней без войны»…
И глаз, пронзительнее, чем глаза деда из «Чучела», тоже не знаю.
Его Герман всегда называл «ЮВэ», и, с его легкой руки, и мы все стали Никулина так называть.
Я брала у него интервью после фильма, и все допытывалась: «ЮВэ, а скажите, вот вам, большому трагическому артисту, не обидно, не горько, что все сперва смеются, и только потом расчухивают, что зря смеялись?»
Он ухмыльнулся, и сказал со смешком: «Ну, так меня ради этого же и берут — чтоб все сперва засмеялись!»…
ЮВэ, любимый, прекрасный, Вы так для меня навсегда и остались тем, кого «берут на трагическую роль для того, чтоб сперва все засмеялись».
А потом чтоб заплакали.
