Галина Александровна Романова стала исполнительным директором Российских программ ММКФ сразу, как я стала на них худруком — в 2003 году.

Вот как только Ренат Давлетьяров сделал мне это предложение, так я сразу позвонила ей и спросила: Галь, ты со мной?

Она хмыкнула в трубку: «Кошечка моя, куда ж я от тебя, от змеюки, денусь?!»

Она сидела в 45-й комнате Дома Кино, на 3 этаже, и дымила сигаретой.

Всегда.

Уже никого в домике не было, а она всё сидела.

Она работала в Союзе Кинематографистов координатором секции (а потом Гильдии) организаторов кинопроизводства.

И к ней всё время шёл народ — всякий: и нормальный, и кривой-косой.

И все что-то просили.

Она всех называла «кошечками» и «котиками», всех выслушивала, при этом постоянно держа трубку непрерывно звонящего телефона. Я её только так и помню: трубка, сигарета, и кто-то вечно напротив, кто не дает с ней нормально поговорить.

— Галь, затрахала уже твоя богадельня, гони ты их всех нахрен, ну поработать же надо! — вопила я, даже не стесняясь (сука такая) присутствия тех, кого «надо гнать».

Галя ровным ласковым голосом отвечала: «Кошечка моя, не ори, блядь, ты не у себя тут! (и к визави) Так что вы хотели спросить?».

Иногда мы с ней выпивали по вечерам, когда, вдоволь наоравшись и наревевшись, собирались домой. Галя предпочитала водку, и в этом вопросе не мелочилась. По 50 мы с ней никогда — минимум, по 100. И то редко. Обычно больше.

— Ладно, пора, счас вызову такси, — говорила я.

— Еще чего, — говорила изрядно поддатая Галка. — Сама отвезу.

И везла.

Она была водителем-лихачом, и совершенно не заморачивалась такими глупостями, как то, что «нельзя водить после ста грамм». Водила она виртуозно, выдавая такой охренительный слалом по пробкам, что я только вжималась в кресло и тоненько пищала, как полузадушенный заяц. Ее никогда не останавливали: ну, как можно было заподозрить милую пожилую даму с васильковыми чистыми глазами в том, что она ведет машину после 200 грамм водки?

Она помогала всем и всегда, и меня тоже взялась опекать. Поэтому если я, рыдая, ползла к ней, и рассказывала, что битый час разговаривала с продюсером-режиссером, которого знала с его детства, и который, после моего долгого нытья с просьбами дать кино, наконец, не выдержав, сказал мне: «Павлова, отвали уже, а? Заебала!» — Галя начинала орать сама: «Кто? Этот козёл? Тебя? Да я его сама сейчас нахуй пошлю!».

И тут же набирала номер.

— Вовочка, любовь моя, — начинала ворковать Романова тому, кого секунду назад грозилась послать нахуй. — Ты зачем мою Ирочку обидел? Ну, почему, сука? Ну как это — заебала? Фу, Вова, какие ты слова говоришь про хорошего человека…

В общем, «Вова» понимал, что ему от нас не отбиться, и что это та ситуация, когда проще дать, чем объяснить, что ты не хочешь.

А тут ко мне привели работать двухметровую 17-летнюю посикуху, только что поступившую в институт на инъяз.

Я и так-то ненавижу, когда я кому-то по пояс (а это почти половина взрослого человечества), так эта коза еще рассекала по городу на красной машине, можете себе представить? И я начала сживать ее со свету (я в этом деле большой мастер, тут мне соперников мало).

Она рыдала поминутно, и бегала жаловаться на меня к Романовой.

— Детонька моя, ну, не плачь, — утешала ее Галя. — Ну, не обращай ты на эту заразу внимания, она же ебанько, это все знают!

Она ворковала так со всеми, а орала только на меня (и она была единственная, кроме мужа, кто смел на меня орать). Кстати, «посикуха» выросла, заматерела в боях со мной, и, после смерти Гали, заменила её, и тоже теперь на меня покрикивает, дрянь такая.

Галя в моих ссорах с мужем, независимо от того, кто прав, кто виноват, всегда твердо держала сторону Павлова: «Юрасик, бедненький мой котёночек, как ты с ней живёшь?!».

За Галей жилось как за каменной стеной.

Она всё на свете записывала в свой гигантский синий талмуд, ничего никогда не забывала и не упускала, и если она записала — можно было уже не проверять: всё будет сделано, и сделано с блеском. А если кто-то вдруг начинал брыкаться, у Гали всегда на каждого было отдельное петушиное слово, после которого все становились шёлковыми. Она была гениальным переговорщиком, ей бы дипкорпусом руководить.

Это её волшебное слово было её ноу-хау, и секрет этот она унесла с собой в могилу. А знаменитый Галин синий талмуд у меня потом украли: там были такие телефоны и такие связи, что страшно подумать…

При этом всём она придумала и создала буквально из воздуха три прекрасных кинофестиваля, а потом те, кого она привела на эти фестивали с собой, как-то тихо-тихо у нее эти фестивали отжимали, переписывая их на себя. Один за другим.

И она опять начинала всё с нуля…

Она была великая женщина. Все, кто ее знали и помнят — могут подтвердить. Любила она меня самозабвенно, как строгая, но совершенно сумасшедшая мать.

Я не знаю, чем я заслужила Галину любовь, Я вообще убеждена, что любовь невозможно заслужить, завоевать, купить.

Это то, что всегда не «за что», а просто «потому что».

Любовь — это единственная вещь, которая всегда достается на халяву. А там уж — кому как повезет.

Мне повезло.

Я и сейчас с комком в горле — потому что любить Галя умела как мало кто. Тогда я просто об этом не думала, ну так теперь мне же хуже: стыднее.

Если бы сегодня все, кто был Гале чем-то обязан — в жизни или в карьере, — вспомнили бы и решили накатить по полтосику за её светлую память, боюсь, во многих местах страны и ближнего зарубежья в магазинах быстро бы закончилась водка.

Во время предпоследнего ее фестиваля она вдруг стала горстями жрать какие-то таблетки: болел живот. Я орала, отправляла ее к врачу, приказывала охране не пускать ее в домик. Но человека, способного куда-либо не пустить Романову, еще не родилось.

В августе она-таки отправилась в больницу, а потом ровным своим ласковым голосом сказала мне: «Ну вот, кошечка моя, хуйня-то какая: рак печени, оперировать нельзя, будут делать химию!».

Я зарыдала басом.

Она очень расстроилась, что я реву: " Ну что ты, любовь моя, ну не плачь. Ну, доживу я еще до следующего фестиваля-то, никуда не денусь!».

Она никогда не обманывала. И дожила.

Она уже была на наркотиках, и это мало ей помогало, но она и этот фестиваль провела вместе со мной. Пусть и сидя дома на телефоне. Я однажды решила вопреки ее отказам, приехать к ней домой поработать, чтоб глаз в глаз. И просто — соскучилась.

Больше я этого не делала: когда я увидела, как продолжая разговаривать со мной ровным ласковым голосом, она при этом почти бумажными пальцами мелко-мелко теребит от боли кромку скатерти, я чудом удержалась, чтоб не завыть в голос.

Сейчас, когда пишу, уже даже и не удерживаюсь.

Потом она уехала в хоспис, и продолжала оттуда работать, звоня мне каждый день и решая кучу разных проблем, отдавая по телефону распоряжения всем и вся. И снова ни разу ни об одной мелочи не забыла. А в день закрытия программы я позвонила ей, и, уже не стесняясь, ревела, и благодарила.

Она ответила: «Ну вот, дурочка моя, а ты боялась» — и тихо засмеялась.

Той же ночью она умерла.

Каждый день открытия Роспрограмм — для меня праздник имени Гали Романовой.

Каждый день закрытия — день ее памяти.