Фото Сергея Грицкова

Я думаю, в нашей отнюдь не поголовно музыкально образованной стране нет ни одного человека старше 10 лет, кто не знал бы его музыки.

Ну невозможно же, в самом деле, представить себе человека, который никогда в жизни не насвистывал бы или не мурлыкал тихонько вальс из «Берегись автомобиля», или «У природы нет плохой погоды», или «Если радость на всех одна», или «Я шагаю по Москве», или «Мохнатого шмеля». Да всего написанного им — что мы напеваем каждый день — и не перечесть.

Не знаю, как по стране, а в Ленинграде — Петербурге его в лицо знал каждый второй, что, согласитесь, с композиторами, которые сами не поют по телевизору, бывает нечасто…

Андрей Павлович Петров был человек светский, публичный, с удовольствием появлялся на различных культурных мероприятиях — всегда элегантный, обаятельный, остроумный. Речей вот говорить не любил. Возможно, потому, что был — как ни странно — довольно застенчив. Возможно, потому, что когда волновался, начинал заикаться.

Впрочем, про его заикание — отдельная история. В юности он заикался ужасно. Сам говорил: «Неизвестно, что было большей пыткой — мне говорить или меня слушать!». Но, стиснув зубы, преодолел это свое ненавистное заикание.

Точно так же, как когда-то подростком вдруг решил стать композитором (практически до 15 лет толком не занимаясь музыкой) и, стиснув зубы, осилил программу музыкальной школы и музучилища, за четыре года подготовившись к поступлению в Консерваторию. Чтобы представить себе, каково это, просто подумайте: вам 15 лет и вы, никогда не занимаясь прежде физикой или математикой, вдруг решили стать космическим конструктором.

Представили? Ну вот, это примерно одно и то же.

Впрочем, прилично музицировать он так и не научился.

Лет 15 тому назад на питерском фестивале «Виват кино России» была смешная и трогательная вечеринка в прекрасном резном дубовом зале Союза композиторов в Санкт-Петербурге. Столы были накрыты, ледяная водка грелась в бутылках, а знаменитые питерские композиторы давали концерт кинозвездам, которые с восторгом внимали тому, как великий Исаак Шварц (который был и пианистом выдающимся) играет на фортепиано попурри из своих мелодий для кино; как вдвоем поет чудесный дуэт — Александр Колкер и ослепительная Мария Пахоменко; выступали еще и Сергей Баневич, и Виктор Лебедев, и — примкнувший к питерским гость — Евгений Дога. Концерт удался на славу.

В заключение вышел Андрей Петров. И из «зрительного зала» раздался то ли вздох, то ли стон Эльдара Рязанова. Композиторы дружно засмеялись. Остальные ничего не поняли.

Петров подошел к накрытому столу и произнес: «Элик, не бойся!». Все опять засмеялись. А Андрей Павлович окунул палец в стопку с водкой и, водя мокрым пальцем по краешку стеклянной стопки, изобразил какую-то мелодию и объявил банкет открытым.

Публика была несколько разочарована, и Петров пояснил: «Вот Рязанов знает: я на пианино очень плохо играю!». Рязанов немедленно подтвердил: «Точно! Я когда с ним только познакомился и он наиграл мне наброски к фильму „Берегись автомобиля“, я был страшно разочарован! Но потом к инструменту сел кто-то другой, сыграл все то же самое — и это был сплошной восторг!».

Не знаю, если честно, как Петров играл. В самом деле — никогда не слышала за почти 20 лет знакомства. Но про «сплошной восторг» — это чистая правда.

Впрочем, про его музыку и про его любовь к музыке, с одной стороны, можно писать и говорить часами, а с другой — совершенно глупо и бессмысленно: как раз потому, что музыку его знает каждый, так что объясняй-разобъясняйся, а у каждого в душе звучит «свой Петров».

Я впервые услышала его музыку в детстве в фильме «Человек-амфибия», и это залихватское «Нам бы, нам бы, нам бы всем на дно!», и это щемящее «Уходит рыбак в свой опасный путь», и эта — такая «не наша», такая «иностранная» музыка ночного города, или самба, под которую танцевали Ихтиандр и Гуттиэре, — врезалась в сердце навсегда…

А он писал со скоростью света. Писал для таких разных Георгия Данелия и Эльдара Рязанова, для Ивана Пырьева и Ролана Быкова, Станислава Ростоцкого и Виталия Мельникова, Леонида Менакера и Алексея Германа.

Он мог быть в своей музыке совершенно разным.

Я, к примеру, когда услышала ни на что не похожую увертюру к фильму «Укрощение огня» (а титры пропустила), долго гадала, кто это: Свиридов? Артемьев? Только на Петрова подумать не могла: не может же быть, чтобы такую мощную, вулканическую увертюру написал милый, мягкий Андрей Палыч?

Кстати, про «милого и мягкого». Известно, что Георгий Данелия, снимая «Осенний марафон», видел в своем Бузыкине Андрея Петрова. И в самом деле сходства было много. В том числе даже внешнего. Я не могу себе представить его повышающим голос или даже просто жестким. Не понимаю до сих пор, как ему удавалось под внешностью классического питерского интеллигента таить эту свою совершенно железную, несгибаемую волю. И тем не менее воля у него и впрямь была железной. Каждый, кто сталкивался с ней, бывал в недоумении: эта стена казалась мягкой, почти пушистой — пальцем ткни, и отступит. А вот попытавшиеся «ткнуть» знали по себе: об эту мягкость можно и руку сломать.

С ним было интересно разговаривать обо всем, но я многажды замечала: с непрофессионалами он о музыке вообще не разговаривал. Не «предпочитал» — а вот совсем. Хоть про спорт, хоть про кино, хоть про баб — только не про музыку. Дилетантизма в своей профессии не терпел. И как-то мягко, но твердо уводил досужего собеседника с этой скользкой темы — просто чтобы не говорить человеку, что он болван.

Прекрасно про себя знающий, что он выдающийся композитор, уникальный, редкий талант, при этом обожал комплименты. Совсем как барышня смущался, таял и млел, только что не краснел. Но спаси Господь брякнуть про музыку что-то не то: в глазах его возникала такая к тебе жалость — что хоть сквозь землю провались…

Когда мы встречались на кинофестивалях, где он был или в жюри, или в попечительском совете, или прямым участником, было совершенно удивительно наблюдать, как Андрей Павлович легок на контакт. Эта вот его контактность и милота многих вводили в заблуждение: «такой простой, такой доступный». А он был «вещью в себе», глубоко запрятанной от посторонних глаз, и, быть может, знала его по-настоящему лишь жена, Наталья Ефимовна, прекрасная Наташа Петрова — друг, советчица, терпеливица, обладательница точно такой же стальной воли в точно такой же мягкой элегантной оболочке…

И еще одна вещь, непостижимая уму: про него совершенно невозможно было говорить, что он «работает как зверь». Вот, правда: если достаточно часто общаешься с творцом — особенно когда творец любит светскую жизнь и кажется открытым и легким в общении, — всегда замечаешь, что с ним «что-то не так»: он или задумывается о чем-то своем, отвлекается, или, наоборот, нервничает. Словом, когда художник чем-то своим важным внутренне занят или у него что-то не получается — заметить это можно всегда. Только не в случае с Андреем Павловичем. Который эту свою внутреннюю жизнь тщательно скрывал от посторонних глаз.

Его не стало внезапно. Так неожиданно, так несправедливо, так рано…

Он любил жизнь во всех ее проявлениях, он получал от жизни ни с чем не сравнимое удовольствие, он был рассчитан («затОчен», как нынче говорят) на долгую-предолгую жизнь. А едва успел отметить 75-летний юбилей…

И, быть может, эти неожиданность и несправедливость его ухода, вырвавшего его из нашей общей жизни без всякой подготовки, до сих пор так ранят…

Я знаю, все, кто любил его, скучают по нему безмерно. Его невероятно, невыносимо не хватает сегодня среди живых. И потому все время кажется, что не стало его только вчера.

А на самом деле — уже 10 лет прошло. Долгих 10 лет.

Ах, какой мог бы быть сегодня праздник — в день его 85-летия!

Но праздника нет. Лишь печаль…

Пост в Фейсбуке и обсуждение